Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

— Дзееееетаааа! — напрягая голосовые связки, кричит жена.

— Бррруаабррруаабррруаа, — надрывается стиральная машина.

— Швак-дррабанатак-дррак-драк, — выходит из себя посудомойка.

— Дзззыдззыыдзззыдззы, — завывает пылесос.

— Гррряяяягррряягряяяя, — ревет полотер.

— Гав-гав-гаввву… гав-гав-гавввууу, — лает Дзета.

— Дзеееетаааа! — кричит жена.

И так далее.

А Лоренцо хнычет: ему скучно! Либо наш ребенок глухой, либо у него какие-то повышенные требования к жизни.

Наступает время обеда. С шумом возвращаются из школы дети и тут же разбегаются по всему дому. Именно разбегаются. С молниеносной быстротой. Франко, например, ухитряется быть в трех местах одновременно. Вжжжик — проносится он как стрела и всюду успевает что-нибудь натворить. Но речь сейчас не об этом. Вернемся к шумам. Нельзя заниматься всеми стихийными бедствиями сразу.

Совершив набег на кухню и под крики матери (чей голос ничуть не утратил силы), утверждающей, что они обязательно перебьют себе аппетит, дети хватают бутерброды, всякое там печенье, молоко и кока-колу. После чего каждый устраивается в своем углу. Франко ставит какую-то пластинку и отбивает такт на ударной установке собственного изобретения, которая состоит из семи жестянок из-под кофе, связанных ремешком для учебников. Роберта, прекрасно знающая, что у нее нет музыкального слуха, принимается бренчать на пианино. Валентина запускает на всю железку проигрыватель с записью битлов.

Когда я прохожу по коридору, мне кажется, что это не квартира, а наша радиостудия, где двери всех комнат открыты и из каждой доносятся обрывки разных музыкальных программ.

— Ребята, ради бога! — жалобно кричу я.

Франко сразу же оставляет в покое свои жестянки и берет гитару. Валентина выключает проигрыватель и включает магнитофон. Роберта же продолжает терзать пианино, всем своим видом показывая, что она не такая малодушная, как некоторые.

Тут на сцену выходит мама. Напрягая до предела свои мощные голосовые связки, она кричит:

— Вы перестанете наконец шуметь?! Лоренцо заснул!

Правда, кричит она это у самой двери нашей комнаты, где спит малыш. Лоренцо просыпается и заводит свой концерт, а из кухни прибегает Дзета — ее лай означает буквально следующее: «Что такое? Мои дети спят! Какое хамство!»

Но вот все усаживаются за стол. Теперь мы можем выслушать отчет детей о том, как прошел у них день в школе. Пока говорит Валентина, все идет гладко. Роберту мы стараемся не трогать:

— Ладно-ладно, хорошо, только успокойся, пожалуйста! — говорим мы ей (из глаз у нее тотчас выкатываются две заранее заготовленные слезы).

— Ну а у тебя, Франко, как дела? — спрашивает под конец жена тоном, которому позавидовал бы любой профессиональный инквизитор. — Что ты там натворил сегодня?

— Я? Ничего! Подожди, дай подумать… Нет, ничего. Как мне каэцца, ничего.

— Как мне кажется, дуралей, — говорит Валентина своим обычным тоном, вызывающим желание залепить ей пощечину. Только пощечин — сам не знаю почему — мы никогда ей не даем.

— Ты уверен, что не получил двойки по какому-нибудь предмету? — повышает голос жена.

— Я? Понимаешь, мама… — лепечет Франко, — по-моему, нет… Я бы не хотел ошибнуться…

— Не ошибнуться, а ошибаться, — тут же поправляет его Роберта.

— Ошибиться, дуреха! — гневно изрекает Валентина.

— Значит, у тебя действительно все в порядке? — продолжает настойчиво выспрашивать жена, сверля Франко глазами.

— Хорошо? Да не очень… Ни хорошо, ни плохо… Если только…

Этим своим «если только» Франко пользуется слишком часто. Его нерешительность немедленно убеждает жену в обоснованности ее подозрений. Значит, он действительно что-то натворил. А если не натворил, то вполне мог натворить. Или еще натворит. Короче говоря, голосовые связки Мильвии снова напрягаются, и кухня оглашается ее яростным криком. Дзета же из-под стола вторит ей своим лаем: «Не выйдет! Моих щенков у меня никто не отнимет!»

После обеда наступает относительное затишье. Дело в том, что моя жена в это время «отдыхает». На деле же она просто спит, да так крепко, что ее храп разносится далеко окрест. И все же во время этого «отдыха» пятьдесят процентов шумов автоматически отпадают. Зато начинает звонить телефон. Это 175 приятелей и приятельниц Валентины, которые, несмотря на то что они пробыли вместе с ней в школе до 13.45, в 14.45 испытывают неодолимое желание услышать ее голос. Время от времени какому-нибудь «чужаку» удается вклиниться между такими звонками, и тогда Валентина раздраженным голосом возвещает:

— Папа, это тебя!.. — Или: — Роберта, дуреха, иди, твоя идиотка подруга тебя требует. Только не виси долго на телефоне, а то получишь!

Телефонный шквал несколько спадает к 17 часам, когда из спальни появляется моя жена с криком, что ей не удалось ни минутки вздремнуть из-за воплей Франко и Роберты, которые два часа кряду швыряли друг в друга подушками и теперь такие потные, что хоть бери и отжимай их в центрифуге.

Кто-то включает телевизор. Покончив со своими телефонными контактами, Валентина отправляется готовить уроки, но делать это она может только под аккомпанемент группы «Битлз». Франко усаживается рисовать, включив предварительно на полную мощность приемник, а Роберта плачет навзрыд, обсуждая с матерью вопрос, что ей надеть завтра в школу.

Из кухни доносятся ласкающие ухо звуки вновь заработавших посудомойки и стиральной машины. Лоренцо хнычет, потому что ему скучно, а Дзета продолжает лаять: «До щенков вы доберетесь только через мой труп!»

В девять включают второй телевизор: звуки всех этих «Каруселей», «Тик-Таков» и «Музыкальных антрактов» сливаются в невообразимую какофонию.

В 11 часов наши моющие машины издают последний стон, а неугомонная ребятня отправляется наконец спать. Спустя некоторое время весь дом (если не считать Франко, решившего выдать последнее соло на своем ударном инструменте) затихает. Вернее, начинает издавать какое-то нечленораздельное бормотание.

Я один бодрствую — в надежде «услышать» тишину. Около полуночи мне это удается, и я наслаждаюсь ею с полчасика. Потом укладываюсь сам, совершив перед этим традиционный обход дома, чтобы выявить источники последних шумов. Подкладываю полотенце под капли, падающие из испорченного душа, выключаю урчащую газовую колонку, как можно туже закручиваю подтекающий кран, плотно закрываю поскрипывающую от сквозняка дверь ванной комнаты, мимоходом даю легонького пинка Дзете, все еще бредящей похищениями.

В конце концов я растягиваюсь на постели и блаженствую в тишине. Надеваю даже очки, чтобы почитать перед сном книжку, которая лежит у меня на тумбочке с 1968 года. И в эту самую минуту над бортиком детской кроватки возникает мордашка Лоренцо. Он улыбается, показывая еще не вполне прорезавшиеся зубки, и убежденно заявляет:

— Тете мы бубу ма.

Думаю, это означает: «Теперь мы с тобой поиграем в мяч», потому что именно этим мы с ним и занимаемся. Почти каждую ночь.

Перевод Э. Двин.

Есть у меня старый дядюшка, который каждый год в день моего рождения неизменно дарит мне пятьдесят лир. Если бы не он, я забывал бы об этой торжественной дате и она проходила бы незамеченной, как любой будничный день. Но уже много лет в этот день дядюшка приезжает, заходит ко мне в комнату, треплет по плечу, будит ни свет ни заря и, сияя от удовольствия, протягивает новехонькие пятьдесят лир, выкроенные из только что полученной пенсии. После чего он спешит оповестить всю семью, что «свой подарок» он уже вручил. Это служит сигналом для остальных. Процессию поздравляющих открывают обычно дети. Входит заспанная Роберта и вручает мне книжку, которую она взяла из моего же шкафа и кое-как завернула в смятый лист яркой упаковочной бумаги с маркой известного книжного магазина.

— Поздравляю, — говорит она. — Тебе нравится эта книга? Ты ее уже читал?

— Нет, еще не читал. Спасибо! — отвечаю я, изображая необычайную заинтересованность.

Ведь главное не подарок, а внимание. Роберта проявила его, догадавшись взять мою старую книгу и подарить мне. Когда я протягиваю руки, чтобы вытащить портмоне из кармана брюк, висящих возле кровати, глаза ее загораются.

— Вот оно, — говорит Роберта и подает мне уже открытое портмоне, чтобы я мог, нисколько себя не утруждая, выудить оттуда тысячу лир ей «на конфеты».

Чуть позже являются еще двое. Ясно, что эту делегацию снарядила наспех мама, заставив детей сбегать в цветочный магазин, что напротив, и купить восемь гвоздик. Более хилого и бледного букета я в своей жизни не видел, но ведь дарят его мои ребятишки, и потому он кажется мне самым прекрасным на свете. В данном случае и «подарок», и «внимание» налицо. Три тысячи лир «на конфеты».